Под эти разговоры они вернулись в медицинский центр и спустились вниз, в свое убежище. Рядом с просторной ординаторской был кабинет поменьше, где спали девушки — судя по табличке на дверях, там обретался когда-то доктор Каширин, ювенолог. Ксения повела Марка туда и, заметив, что Майя колеблется, будто желая оставить их наедине, обняла ее за плечи и потянула за собой.
Марк шагнул в комнату и замер, пораженный: все ее стены были увешаны картинами, пейзажами Ибаньеса: на одной стене — прежний город, каким он был два с лишним года назад, на другой — нынешний, обращенный в руины. Память детства мгновенно вернулась к нему, пронзив острой болью: вот колледж, где он учился, вот городской театр, госпиталь, здание музея, уютные таверны и кабачки, виды улиц и площадей, вот сад Синтии Льягос, дома Серано, Алферова, Семеновых, Сантьяго, а вот и его собственное жилище, усадьба Вальдесов. Серый, желтый и розовый камень, черепичные крыши, портики и колонны, широкие светлые окна, палисадники, засаженные цветущим мхом… А напротив — ужас разрушения: хаос разбитых строений, пепел, обугленная земля и обгорелые скелеты…
Он повернулся к Майе, и девушка, прочитав в его глазах вопрос «зачем?..», сказала:
— Чтобы помнили.
— И чтобы город снова стал таким, — добавила Ксения, кивнув на картины с прежним Ибаньесом. Они были как окна в прошлое, в минувшие безвозвратно детство и юность, а настоящее глядело на Марка с другой стены, вселяя темные мысли о смерти и отмщении. Майя писала по старинке, световой палитрой на полихромном пластике, и оттого ее пейзажи, сохраняя объем, не походили на голографию; в них было то, что видел художник, а не объектив фиксирующего реальность прибора.
Марк поглядел на одну стену, на другую, подумал, что горе и счастье ходят рядом, и спросил:
— Как ты это делаешь? Мне кажется, что рисовать на поверхности слишком опасно.
— Все здесь. — Майя коснулась виска. — Я помню все, что вижу, и рисую здесь.
В дальнем конце комнаты, за постелями девушек, стоял мольберт с листом пластика. Майя надела перчатки-палитру и принялась неторопливо выбирать цветовые кольца: черный цвет угля, серый — камня и пепла, бурый — опаленной почвы и самый яркий из них, фиолетовый, оттенка неба. Из ее пальца ударил черный лучик, коснулся пластика, побежал по его белоснежной поверхности, оставляя тонкий четкий след. Вскоре к нему добавились серый, бурый, фиолетовый лучи, и перед Марком начала стремительно возникать картина: площадь, где они сражались с дроми, руины жилища Льягосов, пни на месте сада и, в отдалении, машина зеленокожих с нацеленными на площадь метателями. Они с Ксенией смотрели на творившее перед ними волшебство, а лучики все бегали и бегали туда и сюда, извлекая из прошлого фигуры дроми и людей, Пьера с тяжелой трубой излучателя, бегущего к машине Марка, Панчо, присевшего у развалившейся стены, близнецов Семеновых…
— Она постоянно рисует, — прошептала Ксения. — Я думаю, чтобы отвлечься от мыслей о сестренке и родителях. Но теперь… — Она сделала паузу, потом выдохнула прямо в ухо Марка: — Теперь ты здесь.
— Теперь я здесь, — так же тихо отозвался Марк. — Я здесь, и ей не тринадцать лет.
Ближе к вечеру Пьер с близнецами отправился с обходом наверх, а девушкам, Марку и Панчо велел ложиться спать. Дорога в Никель была долгой и нелегкой — собственно, никакой дороги не было, так как в мирные времена с рудником сообщались по воздуху. Но летящий флаер был бы слишком заметен, да и флаеров на Тхаре почти не осталось.
Сантьяго быстро уснул, а Марк все ворочался, думал о погибшей эскадре, о матери и отце, о Ксении и Майе, и так продолжалось до той поры, пока от шлема, лежавшего в изголовье, не долетел тихий перезвон. Натянув шлем, он услышал тихий бестелесный голос: «Двадцать два тридцать четыре местного времени. Получен сигнал от маяка. Координаты…» Сдвинулась лицевая пластинка, возникла россыпь символов и цифр, и Марк, вглядевшись в них, покачал головой: Арсенал находился почти у северного полюса планеты.
— Они погибли? Хосси-моа перебили всех?
Риккараниджи, прародитель клана, с неудовольствием уставился на Бахарана и Патту. Первый из них имел ранг зонг-ап-сидура и возглавлял миссию советников в Холодном Мире, так что с ним приходилось считаться. Что до второго, то он являлся одним из пятнадцати помощников Бахараны, ничтожным зонг-тии, который при других обстоятельствах не был бы допущен к Патриарху и даже к его прямым потомкам из первого поколения. К тому же Субьяроке, сидевшему сейчас позади своего Патриарха… Однако приходилось слушать Патту, и это раздражало прародителя гораздо больше, чем потеря двух пилотов и нескольких синн-ко.
Патта сделал жест почтения.
— Да, почтенный зонг-эр-зонг. Отряд погиб, но меня Парные Твари отпустили. Я думаю, потому…
— Мне неинтересно, что ты думаешь, — произнес Риккараниджи. — Твое имя, младший советник, короче когтя, и думать тебе не положено. Я спросил и услышал ответ. Этого достаточно. — Он заворочался на сиденье, пытаясь развернуться всей своей огромной тушей к Бахарану. — Теперь я спрошу о другом. Долго ли я буду посылать синн-ко в развалины? Долго ли буду терять своих потомков? Зачем это нужно?
Теперь жесты почтения делал Бахаран.
— Ты, чье имя длиннее, чем путь до звезды Зоккар… Я объяснял: мы изучаем реакции местных хосси-моа. Таково пожелание старейшин.
— Ваших старейшин, — раздался скрипучий голос Субьяроки.
— И ваших тоже, раз вы вернулись с границы Скрытных в сектор Кланов, — напомнил Бахаран. — Так решили ваши прародители Риккараниджи, Корронингата и Синвагатаншер. Пожелав сражаться с земными хосси-моа, а не с их халлаха, что служат Скрытным вместо вас, вы согласились признать старейшин своими вождями.